30.08.2014 в 16:36
Пишет Jimbo Moriartea:Фэндом: Шерлок ВВС
Пэйринг: МорМор
Рейтинг: NC - 17
Жанры: Слэш (яой), Психология
Размер: отыгрыш на ролевой. с Мартинссон, бесишь!, моим Полковником.
Статус: закончен
Описание:
- время и место: Крыша - Кондуит-стрит, 10, после недопадения Шерлока
- После провала Большой игры с Шерлоком, Мориарти нужно почувствовать, что контроль все еще в его власти. Что он может еще что-то. И только верный полковник может помочь ему в этом.
Мы исходили из расчета нашего сюжета на ролевой, когда одна персона помешала Мориарти застрелиться. Поэтому вот оно. Мориарти и Моран справляются с моментами безумия безумного Джима.
Посвящение: всем морморщикам посвящается. Выкладывается впервые после отыгрыша.
И да, WARNING!!! WARNING!!!! ЧИТАТЬ ОСТОРОЖНО!!! Я ПРЕДУПРЕДИЛ!!!
Ну, поехали
- Что?! Что все это значит, Моран?!
Джим смотрел на своего помощника и не понимал, как за доли секунд вся операция, выстроенная и любовно взращенная искореженным мозгом, летит под хвост самого последнего лондонского пса, брешущего на прохожих. Не понимал, сжимая пистолет в ладони, нагревая метал. Один удачный выстрел, и все бы свершилось. И он показал бы, кто по праву сидел на троне, что так шел его маленькой заднице.
- Моран, да какого черта?! Тебя подстрелила девка?! Девка?! - ультразвук был лишним, но он не мог с собой ничего подделать. Не только он должен чувствовать себя по-идиотски, но и его полковник обязан был понять свои ошибки.
Мориарти ненавидел, когда планы нарушались, цепочки ломались, а мир продолжал жить по своим законам. Контроль уплывал из его рук, оставляя след мнимой призрачной связью с прошлым мгновением почти победы. Почти.
Джеймса передернуло, и пришлось пройти эти несколько метров до своего полковника, чтобы запрокинуть голову и всмотреться на долю секунды в его лицо. А потом со всей силы сжать бедро помощника, стягивая рану на теле, заставляя зажмуриться. Кровь текла по его руке, окрашивая бледную кожу, он дышал глубоко и часто, насыщая себя запахом Морана и его боли. А после он отпрянул, зло сверкнув глазами, щурясь. Пистолет все еще был в руке, мешая и напоминая о сорванном спектакле. Он ненавидел незавершенные дела. И как порядочный призрак возвращался на место преступления, кружа и выискивая новую жертву. Точнее старую недобитую.
Но девка вырвала эту возможность, да и прострелила ногу преданному полковнику. Оставляя единственную возможность в жизни Джима почувствовать себя полнейшим идиотом. Так никогда не было до сих пор! Его игра была волшебно-сказочной. Желтая дорога в гребанный Изумрудный город, где вместо Гудвина сидел он и раздавал смертельные подарки. И Шерлок должен был совершить прыжок, а он перед этим расправится с последней проблемой. Доказать, что Джеймс Мориарти лучше консультирующего детектива, так как идет до конца. Идет до самого конца, даже если не сможет посмотреть на свержение своего врага. Это было не важно. Только доказать, что Мориарти единственный, кто заслуживает быть в анналах истории. И тут огромный жирный минус в виде ненавистных бабских прелестей. Чертовы девки никогда ему не нравились!
- Если бы ты не потащился за мной, а отдыхал, ты был бы цел! Твоя вина!
Сейчас адекватно рассуждать у него не получалось, истерика подступала, забивая поры горячей ненавистью ко всему, что окружало. Хотелось разнести планету к чертовой матери, заложив пластид по экватору. И наслаждаться паникой и огнем. Но это было невозможно и неприемлемо. Ему нужно было успокоиться. Наверное. Но какое спокойствие, когда судьба насмехается над ним, сталкивая с пьедестала в самый последний миг, кидая его в бездну. Ему не нужна бездна без триумфа!
Себастьян нашел силы в себе, чтобы вытащить с крыши босса, протащив его, уже находящегося на грани своего безумия. Для Мориарти все окрашивалось в красный цвет, пеленой ненависти и ярости устилая дорогу в его персональный ад. Мозг кипел, и пульс сбивался с ритма. Виски заломило, пальто ограничивало движения.
Ему хотелось боли. Отрезвляющей боли, чтобы собрать себя по кускам.
Время. Его было мало, и Себастьян потерял еще больше. Вместе с кровью.
"Блядская баба!"
Он ненавидел, когда преимущество внезапности было не на его стороне. Ненавидел это с приснопамятной короткой вылазки в Пакистан, где у населения нет никаких представлений о войне, окромя партизанской. Ненавидел он это и сейчас. Гребаная девица возникла из ниоткуда, выпрыгнула из дырки в канве повествования, которое вел Мориарти, застав Морана врасплох. Конечно, это все жалкие оправдания. Как и сумбурное состояние, в котором пребывал снайпер с самой ночи. Он должен был больше смотреть по сторонам даже в пустом аттике, чем тщетно пытаться понять, что происходит на крыше.
А теперь он тратил драгоценное время на то, чтобы побороть первичную боль от прошедшей сквозь бедро пули.
"Спасибо, блядь, что хоть навылет!"
Бляди, тут, правда, были не при чем - это была работа профи. Пуля не просто прошла навылет, но и не задела ровным счетом ничего, что могло бы привести к тотальному фолу (вероятность тромба, как всегда, не в счет) - по крайней мере на первый взгляд. Только сожрала почти минуту на то, чтобы кое-как примоститься на ступеньке, чтобы оторвать кусок футболки и затянуть рану. Себастьян готов был бы бежать наверх уже сейчас, но он уже опоздал, и рисковать еще и тем, чтобы оставить на крыше ненужную ДНК было бы глупостью, из разряда тех, которые Мориарти выбивал из них самыми жесткими методами. Ничто не должно вести к Джиму. Даже если он уже мертв.
Моран слышал выстрел, хоть неизвестная пользовалась глушителем. Услышал внутренним слухом, ковыляя по ступенькам и стискивая зубы от боли.
Рвущееся в бешеном ритме от адреналина и незамутненной ярости сердце гнало его вверх, изгоняя из головы даже возможность думать о том, какая картинка предстанет его глазам, но тем не менее Моран все равно опешил, распахнув дверь на залитую солнцем крышу Бартса с глоком наголо. Черная тень исчезла за парапетом в районе пожарной лестницы, но она оставила после себя... тело Шерлока Холмса. И стоявшего с его береттой ("Детка, иди к папочке!") в руке Джима. Очень злого Джима.
Нет, хуже. Джима на грани истерики. Но тем не менее ему хватило беглого взгляда в сторону распахнутой двери, чтобы понять, кого еще принесло, и заметить рану Себастьяна. Вопрос впилился в мозг Морана высокими нотами, каждая из которых ак будто полосовала при этом по пострадавшему бедру.
"Ладно, хорошо, мне уже не интересно, что здесь произошло, надо..."
Он не успел ничего озвучить, потому что костлявые пальцы впились прямо в забинтованную футболкой рану. У Себастьяна аж воздух в глотке застрял. Он рефлекторно вцепился в руку Джима, пытаясь уменьшить давление пальцев, пока не получилось выдать хоть что-то:
- Твою мать, какого черта?! Приди в себя! - свободной рукой Себастьян вцепился в другое плечо босса, хорошенько того встряхивая.
Вязкое безумие в глазах Мориарти лишь слабо колыхнулось, и он все еще сжимал злонесчастную беретту снайпера, насмешливо бликующую на свету. Тот прянул, отцепившись, наконец, от ранения Себастьяна.
- Нам надо... уходить, - на целую фразу не хватило воздуха, хотя боль отступила на второй план.
"Адреналин пошел на второй круг."
- Скоро здесь будут, - кто-нибудь... точно будет. - Уходим, мать твою!
Джеймс опасно приближался к той грани, из-за которой ему будет очень сложно вернуться, а Себастьяну - охрененно неудобно с этим бороться вот прямо сейчас с простреленной ногой и слинявшими помощничками после срыва Игры. Нельзя было больше медлить, и Моран знал, что получит за это сполна. Главное, что позже.
Он еще раз встряхнул Джима.
- Расплачусь, блядь, только пошли, пожалуйста! - внизу открылась дверь. Док Уотсон? Врачи? Не важно.
Перекинуть захлебывающегося в гневе и приступе Мориарти на плечо оказалось не так сложно даже в текущем состоянии, а вот запасная лестница показалась Себастьяну адом. Как будто кто-то втыкал нож в ногу, проворачивая, и это ощущалось даже под естественным "экстремальным допингом", и это при том, что Джим матерился и шипел прямо ему на ухо, доставая до мозга.
Единственная радость - машина Джеймса стояла внизу и к ней прилагался водитель на проводе. Всю дорогу до Кондуит-стрит Моран в унисон с боссом изрыгал из себя страшнейшие ругательства на всех известных ему языках.
Болело как сволочь. Не хотелось бросать психозного одного ("Что ж как назло всех как сдуло, а? Бакланы!"), но даже несмотря на хирургическую точность раны, был риск потерять слишком много крови, да и XXI век не гарантирует отсутствие заражений и осложнений. Пришлось оставить подуспокоившегося Джима в комнате, а самому, сидя с открытой дверью, залатывать лишнюю дырку.
Поначалу Джеймс сыпал проклятиями (прозвучало даже несколько гэльских, хотя Джим никогда не был замечен в привязанности к родине), которые становились все тише, потом была какая-то возня. А вот затем все затихло... Шаги, и снова тишина.
- Блядь, да что ж за день!
Прихрамывая, Моран в очередной раз отправился отлавливать босса и в этот раз он был хотя бы вовремя. Зрелище всматривающегося в лезвие скальпеля Мориарти было ему не в новинку.
- Джеймс.
Сквозь твердость пробивалась невнятная усталость.
Боль. Ему нужна была боль, чтобы вытащить сознание на поверхность этой лавы, что клокотала внутри него, плавя все его внутренности, выкручивая сухожилия. Он пылал и тлел, и губы сухие и ломкие приоткрылись, выпуская тяжкий выдох. Ему казалось, что копоть застряла на корне языка. И желчь уже подступила удушливым комом к самому горлу.
И мир мутной размытой картинкой сужался перед глазами, пораженный его черной оспой. Его хронической болезнью. Ему нужно было вскрыть этот гнойник. Чтобы безумие потекло из него, освобождая разум от этого обруча ненависти, стискивающего, давящего непередаваемо сильно. Его огромный гениальный разум внутри слишком маленькой черепной коробки. Всего было слишком и через край. И он снова падал в эту кроличью нору, цепляясь руками, стирая их в кровь. Он метался по комнате из мягких стен.
Снова и снова водоворот уносил его от берегов, тянул на самое дно его внутреннего ада. Всплывая, он кричал, но ни звука не слетало с бескровных губ. Все, что сейчас происходило в реальности проносилось мимо. Он уже упал в себя так глубоко, что даже голос Морана не был тем краеугольным камнем, на котором зиждился реальным мир для Мориарти. Его демоны. Вот что стало реальностью. Его игра проиграна. Он уцелел. Не доказал. И это стало первым шагов в его собственную пустоту. Боль скрутила его, выгнула настолько, что казалось переломится хребет.
Что у него осталось? Что могло еще продолжится? Контроль над ситуацией потерян. Вырван с корнем, выкорчеван из его хватких лап. И осталось только падать. Падать в бездну, оставаясь болезненно живым. Хрупкая чаша его весов качнулась, но не разбилась. Он уничтожен одной пулей, но не той, что должна была возвысить его над этим миром. Пуля, вылетевшая не из его пистолета.
Все тлен. Безысходность. Он сам был порван на куски своим поражением. И сейчас нужно было всплыть. Чтобы сделать что-то с собой. Выплеснуть все это, дать вытечь этой гадости. Родиться заново, но не из пены, а в крови и грехе, напасть на то, что было под рукой. Почувствовать и вернуть контроль над собой.
Он открыл глаза, оглядев безумным взглядом все вокруг. Комната. Его комната. Значит его полковник смог вытащить их. Мориарти был в своем логове. Был тут, хотя постарался проститься с этой страницей, перевернув ее, казалось, навсегда. Но все пошло не так. Не так! Почему? Почему все пошло не так? Кто виноват? Он?
Джим поднялся и прошел в ванную, стараясь не стонать при каждом шаге. Физически он был цел. Благодаря нелепой случайности и ошибке в его математической задаче, но он должен исправить все. И для этого нужно исправить и направить в нужное русло свой разум. Пока все не кончится. Пока он снова не станет лучшим.
Скальпель знакомо и легко лег в руку. Джим вдохнул и выдохнул. Его запястья были увиты белесыми шрамами, они переплетались друг с другом, прекрасный узор болезненной юности. Ему нужно было как-то выбираться из этого безумия, приходить в себя. Он разрушал то, что было подвластно. Его тело. Он снова и снова нападал на себя, и это помогало уравняться, встать крепче на ноги. Вдохнуть свободнее.
Он должен был резать, чтобы его безумие не забрало его полностью себе. Не вобрало. Утянуло. Ему нужно думать. Думать. Думать, как завершить эту партию с Шерлоком. Как решить это уравнение с новой переменной.
Надрез вышел дерганным и рванным. Первый. Кровь скопилась на краях неглубокой раны. Первые капли выступили из капилляров, а он продолжать медленно водить лезвием по предплечью. Первый надрез позволил расправить легкие. Второй сглотнуть желчь. А после... А после его прервали грубо.
Моран вошел не вовремя. Ярость, утихающая внутри хрупкого тела, всколыхнулась с новой силой, заполняя собой каждую артерию, гнавшую кровь к сердце.
- Моран, - тихим голосом проговорил Джим, разглядывая полковника исподлобья.
Его прервали грубо. Бесцеремонно. Ему нужно было найти точку опоры в этой реальности. И сейчас эта точка будет найдена в другой плоскости.
- Моран, - опасным голосом продолжил Мориарти, становясь в одну секунду хищником, почуявшим добычу. Да, обычно все было по-другому. Но сейчас ему нужен был контроль. Нужен был полноценный контроль. И Моран виноват. Он не только прервал его, так и получил пулю от той девки. И он должен быть наказан.
Джим в одно мгновение оказался подле своего полковника, рассматривая его лицо обманчиво-ласково. Скальпель был зажат в пальцах, а свободная рука потянулась к лицу человека, кто был ближе всех. И Мориарти позволил ему быть настолько близко.
- Пора платить по счетам, полковник. Ты же понимаешь, что мне это нужно, - склонив голову, Джим провел рукой выше, запутав пальцы в волосах и с силой потянув за них, маниакально улыбнулся.
Полковник Себастьян Огастес Моран хоть и мерзавец, но всегда держит слово. Особенно если от этого слова зависит… да почти все. За прошедшие несколько лет работы на Мориарти (и оказание дополнительных услуг) простой мысленный подсчет “прайсов” для снайпера превратился в ровно такую же паучью сеть, какой раскинулась Фирма Джеймса по вотчине Ее Величества. Только оплетала она не структуры и подполье, а всю жизнь Морана от и до, внутри и снаружи. И если материальная сторона была понятной и само собой разумеющейся - не было у Себастьяна привычки подрабатывать на стороне, тем более, когда жилья не имеется, - то все остальное было куда сложнее.
Уже много лет не было простой и понятной схемы, по которой он исполняет поручения, получает за это кругленькую сумму и ждет своего следующего задания, отсиживаясь в доме, который ему не принадлежит. Теперь все подчинялось, плясало под дудку непонятных по большей части Себастьяну игр разума, в которых он закономерно проигрывал. Каждый гребанный раз. Ставкой всегда был какой-нибудь один из немногочисленных принципов Морана. Или контроль. Или кусочек свободы. Но даже в течение игры от Себастьяна стремительно утекали последние крохи нормальности, обнажая сущность больного ублюдка, каким он закономерно получился у больного ублюдка-отца. И если сначала его это забавляло, то потом начало пугать, а затем начало пугать тем, как ему стало похрен на это. Яд Мориарти растекался по его мозгу, но не отравлял насмерть. О нет, отрава никогда не была смертельной, потому что превращалась в наркотик и вызывала зависимость. Настолько болезненную, что иногда он переставал походить на себя даже в собственных глазах: просто растворялся в тени и считал это настолкьо естественным, как будто родился когда-то вместе с Фирмой, а не естественным путем. Или родился вместе с Джимом Мориарти.
"Чертова тень сбрендившего Питер Пена."
Джим реагирует почти мгновенно на его появление, а значит он не стал ничего принимать. Кроме боли, конечно. Боль - это тоже в какой-то мере наркотик Джима, возможно даже основной. Забраться повыше, чтоб побольнее упасть - даже здесь без этой альтернативы веществам не обошлось. Джим был Хаосом, в котором что-то рождается исключительно болезненно - Большим Взрывом.
Себастьян и бровью не повел, когда босс оказался близко, прямо напротив. Опасно близко. Глаза Мориарти были похожи на две черные дыры в слабом освещении ванной от дурацкого бра в любимом стиле Хэлифакс. В них - ничего знакомого и никаких отражений - просто два зева бездны. Очень-очень голодной бездны, у которой уже отобрали ее ужин.
- Ты долбаный контрол-фрик... - он еле слышно произносит невольно сорвавшуюся с языка фразу, почти выдыхает, но точно уверен, что в таком состоянии Джим слышит каждый звук не хуже любой собаки или кошки.
И он по-прежнему не двигается - только мышцы напрягаются под футболкой, которая, кстати, совершенно его не защищает. Он стоит на холодном полу босяком, абсолютно уязвимый, в одних трусах, и да, именно в этот момент его, конечно же, настигает расплата за данное слово.
"Расплачусь, блядь, только пошли, пожалуйста!" - и он ведь глазом тогда не моргнул, идиот, хотя знал, что при таком везении прилетит данное слово обратно очень скоро. Жалеть об этом Моран, однако, не собирался, только наблюдал за скальпелем в ловких пальцах краем глаза.
Вторая ладонь Джима мазнула по щеке, но Себастьяна так легко не обмануть. Это не важно, правда, потому что он не предпринимает никаких попыток к бегству, даже когда болезненный рывок оттягивает голову назад так, что аж позвонок, затекший, пока он забинтовывал бедро, хрустнул. По ощущениям и правда похоже, будто сейчас Мориарти вцепится в беззащитную шею как волк, охотясь на оленя.
- Больной ублюдок!.. - это по сути ничего не значащая фраза, одна из тех, что вылетают по инерции - Себастьян громко шипит ее, но заканчивает все равно покорным: - Ты знаешь, что да.
Дыхание учащается только тогда, когда скальпель оказывается опасно близко от шеи, потому что Моран вспомнил, что пока та оставалась девственно чистой по причине заметности, но сейчас это были не их обычные... игры, а Джим и правда был не совсем в себе после срыва.
В отличие от рубцов и борозд, покрывавших спину Себастьяна и ноги, свидетельства их маленького баловства на двоих оставались на теле причудливой тонкой вязью. Если бы хоть один нормальный врач осмотрел бы его, он бы подумал, что Моран большой оригинал по части выбора мест на теле для того, чтобы покончить с собой. Но медики Фирмы не задают таких вопросов - они просто вставляют выпавшие внутренности на место, удаляют инородные тела различного свойства и предупреждают, через сколько ты сдохнешь, если не возьмешь перерыв. Себастьян безумно любил этих ребят за это.
Он делает шаг в ванную - больше нет смысла стоять на пороге, - смотря прямо в пугающие дыры глаз Джима и заставляя того сделать шаг назад. Еще чуть-чуть, всего один надрез, и можно будет окончательно сбросить с себя шкуру. Непонятно, правда, в какой из двух он сам сейчас пребывает.
Где это видано, чтобы тигры подчинялись человеку? Но, видимо, в Мориарти умер талантливый дрессировщик. А вот умрет ли еще кто-то сегодня - большой вопрос.
Он смеется. Маниакально хохочет, заражаясь этим больным весельем, выплескивая его в громкий зловещий смех, давясь хохотом, выпуская себя на волю, отпуская себя со всеми своими грехами охотиться в прериях грубой кожи, уже покрытой шрамами, увитой тугими зажившими ранами. Он захлебывается этим больным весельем, сверкая безумными глазами. Он пропускает мимо все реплики, только отвечая этим абсолютно нездоровым смехом, отступая вглубь ванной комнаты, не спуская взгляда с большого хищника, покорного в его маленьких тонких руках.
Они наедине, тет-а-тет, совсем одни. И кажется что остановилось время, воздух застыл плотным коконом, куполом, укрывая их от такого жестокого мира вокруг, но они еще более агрессивные, жесткие, чем все то, что за пределами этого купола, ванной, дома на Кондуит-стрит. Все далеко, а они тут рядом, на ладони, дышат запахом друг друга, смешанным с металлическим привкусом крови, взвесью покрывшей все поверхности их тел.
Джим щурится, скалится, поддаваясь ближе к тренированному Морану, проскальзывая гибким, тягучим движением совсем близко, и полы его расстегнутой рубашки вяло колышутся, поникшими мокрыми крыльями, слепляясь краями с белой майкой, обтянувшей его впалый живот, припаиваясь к таким же светлым боксерам, застывшим, сковывающим его. Но это только на время. Одежда, словно скорлупа, из которой он вылупится совсем скоро. А пока ему нужно избавить полковника от последних преград, насладится всем, что можно взять, что Бастиан сам готов дать через силу, через гордость, растекаясь большим покорным тигром, в пасть которого Мориарти не просто сует руку и голову, а залезает сам, с радостным гиком прыгает туда, не страшась, зная, чем все закончится.
Его разум блекнет, вместо холодного расчета данных тело реагирует на инстинкты, сворачивая все это на систему внутреннего обеспечения. Сейчас им владеет основные инстинкты его больного сознания, ему нужно подмять, растворить волю Морана в себе, стать Хозяином, отрешится от всего. И просто утвердить свои права на снайпера. И постепенно стать собой, по крупицам собрать свои кости, по капли впитать чужую кровь в себя, по лоскуту собрать кожу.
Он смотрит опасно и голодно, обеими руками тянет, сбивает Морана на пол. Заставляет только одним взглядом подчинится ему, не спорить, не орать, просто тихо ругаться, зная, что Себастьян никогда полностью не заткнется. Но и ему не нужно это молчание.
Он откладывает скальпель, случайно рукой задевая флакон со спиртом, который угрожающе покачивается, но не падает, и смотрит на распростертого на полу в ванной мужчину. Он хочет порвать те остатки одежды, что еще скрывают его кожу, он хочет разорвать, разгрызть, превратив в ошметки недошкуры, оголяя постепенно сантиметры, дюймы грубоватой силы, и он делает. Он подцепляет ткань футболки, тянет, рвет зубами, а потом просто вспарывает скрюченными пальцами, стараясь сделать это быстрее, дыхание сбивается, но он умудряется подчинить себе этот непокорный элемент. Сухой треск рвущегося хлопка, и вот грудь свободна. Он ликующе скалится, безумным взглядом оглаживая неровности, шрамы, соски. Он шумно сглатывает, наклоняется, вдыхает пряный аромат соленого тела. Сухие губы касаются плоти, просто легкое прикосновение, не поцелуй, не укус, встреча, знакомство, процесс узнавания, а руки тянут последнее, что скрывает вожделенное, жаждно тянут, пытаясь стащить, порвать, убить то, что мешает, исступление владеет им в полном праве. Мозг затуманивается, легкая дымка больной фантазии, иллюзорная власть превращается в какофонию голосов демонов и ангелов, взывающих к его наслаждению. Он справляется, всегда справляется, идет к цели.
Пальцы медленно, мелкими мазками по уже не девственному полотну, и сознание полнится, двоится, троится и снова сходится в одной точке. Он постепенно добивается этого, хотя проходит всего минута, две, три, не больше, не дольше. Мгновение, скальпель остро блестит в его руке, медленно чертит по огрубевшей с годами коже, флакон падает, заливает живот Морана, и Джим обмакивает пальцы в едкую жидкость, запах кружит голову еще сильнее. Он размазывает спирт по телу, смешивая его со своей кровью, что все еще легкими струйками стекает по руке. Ведет лезвием чистым, стерильным теперь, и лукаво улыбается, глаза чуть прикрываются. Он пуст, но сейчас через секунду наполнится чувствами, эмоциями, растворит в себе все, станет пятым элементом.
- Где я хочу? Где я хочу снова тебя пометить? - его голос низкой вибрацией, частотой, хриплой волной окатывает, как последний инструмент в его арсенале.
Последняя капля, и первый надрез под левым соском. Легкий, быстрый. Капли крови выступают практически сразу, наполняя рану, и он слизывает их, будто самый сладкий десерт. Стон чистого истинного удовольствия маньяка-эстета скатывается с тонких губ, скатывается вниз, впитываясь в кожу Морана.
Любой нормальный человек кинулся бы прочь, подчиняясь страхам прямиком из детства, иррациональным и вытаскивающим на свет монстров, таящихся под кроватью, и страхам взрослым, любовно вскормленным на сериалах и кино, по "библии" которых единственное, чего стоит опасаться в этой жизни - другие люди. Но Себастьян не пускается в бегство, как и в большинстве случаев, пока у него есть шанс. Он безотрывно сверлит взглядом с расширенными зрачками смеющегося Джима. Просто потому, что самого Морана можно назвать нормальным лишь с очень большой натяжкой. Он предпочитает думать о себе, как об обычном, адекватном человеке, пока что-нибудь или кто-нибудь не уязвит его тем, что это вовсе не так. Что ни один нормальный в чужой войне не кинется на фронт с маниакальной жаждой, останавливать. С жаждой убивать. И только Джим в последние года заставляет его задуматься об этом.
Себастьян не из тех, кто жертвует собой ради более высокой и глобальной цели - если он и посвятит себя и свою жизнь кому-нибудь, то это будет исключительно он сам. Но так уж получилось, что в последнее время он сам и все его существо практически целиком зависят от капризов и прихотей Мориарти. Как дрессированное животное, он надеется на милость хозяина и плотный ужин, и ради себя самого и своего выживания готов даже на пару трюков и немного покорности, пока нет другого выхода из этого заколдованного круга. А еще он тот, кто, несмотря на неспособность жертвовать собой ради эфемерных понятий, беспокоится о том, чтобы мир сохранился таким, какой он есть - то бишь, абсолютно подходящим для таких опасных тварей, как сам снайпер. А для этого нужно сохранить его от полного уничтожения хаосом, из которого уже не извлечь выгоды. И Себастьян - один из немногих, кто может это сделать. Один из немногих, кто может если не остановить, то удержать Джима Мориарти. Во всех смыслах поплатившись за это.
К тому же, нельзя отрицать, что даже в своем отчаянном безумии, в своих попытках удержать паутину, которую разметал ветер, чертов ублюдок был прекрасен. Оголенный нерв, сгусток больного желания, готовый забраться под кожу, поселиться там и дергать за нейроны, пока не запляшешь, как марионетка, под невидимый ритм, написанный Бахом пару сотен лет назад.
Сколько себя помнил, Моран состоял из двух тенденций: подчиняться - отцу, командиру, тем, от кого зависела его жизнь, и сопротивляться любой власти над собой, над собственной силой, которая, без преувеличений, была немалой, и не только физическая. Джим был талантливым, нереальным воплощением обеих. Не покоряя, ему удалось хитрым способом подмять все настоящее сопротивление Себастьяна под себя, при этом искусно кормя фантазию о том, что вне работы снайпер властвует над собственным боссом, изгибая того в невероятных позах, делая зависимым от себя физически.
Две бледные руки, как альпинистские кошки, вцепляются в вытертую истончившуюся футболку, Себастьян на миг лишь почувствовал неровное дыхание на шее, прежде чем сверзиться на колени, а затем и вовсе оказаться распростертым на ледяном полу плохо отапливаемой ванной. Выступающие из-за напряжения лопатки неприятно скребли равнодушный кафель, не слишком стремившийся перенимать тепло человеческих тел. Моран вовсе не безмолвен - рядом с Джимом трудно оставаться молчаливым, - но из его рта вырываются исключительно тихи е ругательства: свидетельство вынужденного примирения с собственным положением и раздражения, которое сигналит о сомнительной добровольности. Проще говоря, о том, что Себастьян сам загнал себя в этот угол в побеге за своими одержимостями, и теперь придется каждый раз покорно выворачивать себя наизнанку по команде.
- Давай, ты же, как загнанное животное, так хочешь этого, - Себастьян скалится в ухмылке, и его голос приправлен смешком.
Он словно дразнит Мориарти, непонятно только, из-за клокочущей ли это внутри ненависти. или он хочет облегчить своему нестабильному боссу срыв как можно быстрее, чтобы тот не вырвался действительно чем-то чудовищным наружу.
- Давай...
Футболка печально трещит, разрываемая на части, мерзким звуком оседая на нервах - как когтями по грифельной доске. Джим правда похож на животное, готовое во что бы то ни стало сделать территорию своей. Впервые Моран дернулся только тогда, когда ловкие пальцы впервые проходятся по оголенной коже. И тогда же он чувствует первые подергивания во внутренностях - первые признаки возбуждения, призрачные и почти безнадежные.
Он чувствует потрескавшиеся губы на своей груди, но в этом нет ровным счетом ничего интимного - будто слепой зверь узнает сородича. И ведь они правда сородичи - сородичи по безумию. Себастьян шумно выдыхает, шевеля волосы в непослушной всклоченной шевелюре Мориарти, борясь с желанием вцепиться в нее пальцами и растрепать еще сильнее. Но Морану кажется, будто он парализован, поэтому он не двигается, только моргает и шевелит губами - это все еще не истек поток ругательств (о, Себастьян может ругаться, не повторяясь, очень долго - и это только на английском...)
Созерцание прерывается, стоит только холодному спирту пролиться на грудь. В нос ударил медицинский запах - сегодня вечером тот стал Морану почти родным с этим нелепым, идиотским ранением. Ощущение было таким, словно Себастьян вдруг оказался в подпольной операционной. Абсолютно ненужная. Лишняя кровь прилагалась.
Он помнил, каково это - когда твои собственные раны заливает кровь погибших товарищей. Отвратительно. Он готов был стать со всеми этими ребятами братом по крови при жизни, но не после их скоропостижной смерти. Джим, впрочем, тоже не спрашивал. Придурок успел изрядно искромсать себе запястье, и то продолжало сочиться кровью, заливая ошметки футболки Морана, живот, несколько капель попали на ноги, когда Джим взгромождался на него, прижимая к полу своим невеликим весом.
- Тебя ничто не спасет, Джим, даже это, - Себастьян качает головой и сам улыбается почти настолько же безумно, насколько Мориарти, рассматривая снова вышедший на сцену скальпель - уже не девственно чистый, и даже спирт не сильно спасает. Но это такая мелочь в данной ситуации, право.
- F0ck! - Моран шипит тихо, стискивая зубы - первый порез лишь для того, чтобы обвыкнуться.
Это почти не больно, а может процесс уже пошел, и возбуждение побороло все остальное. Себастьян знал, что его боль заводит Джима, а его самого заводит близость лезвия к тонким красным нитям, соединяющим его с жизнью. И сейчас эти нити натягивались, подрагивая на несуществующем ветру, и их наполнение замерзало от прикосновений к кафелю.
- И чего ты ждешь?..
Вкус крови как истинное наслаждение. Пара капель разъедает рецепторы на языке, скручивает нервы, сдавливая пружиной внутренности от еще большего предвкушения. Хочется больше, хочется слаще, окрасить десна, разграничить это все, связывая воедино все безумия разом. Они больны. Он болен, и его лекарство распростерто перед ним, обманчиво доступно только для него.
Лизнуть еще раз, а потом посмотреть в лицо, контакт глаза в глаза, пока тонкое лезвие рассекает кожу, дыхание горячее, пот выступает на висках, капли стекают, смешиваются с другой солью, и кажется что кровь подобно текиле, они мокнут, но он дальше и дальше ищет новые свободные места на этом уже прохудившемся полотне. Перекроить карту жизни полковника, помечая его, добавляя новые шрамы к уже имеющимся, клеймить снова и снова, терзая его кожу, переплетая белые шрамы с новыми ранами. Когда они заживут, Джима станет больше, намного больше на теле полковника. Вскрыть, узнать, стать еще ближе. Укусить и снова слизать кровь.
От запахов ведет сильнее. Запахи пьянят, но разум глохнет старым бьюиком, последний выхлоп, и снова только инстинкты. Нет формул, вычислений, теорем, и только время лентой Мебиуса приводит к точке начала и конца, их общего на двоих.
Дышит. Не концентрируясь, улыбаясь, и кровь окрасила бледные губы, подрагивающие с нетерпением маньяка. Это начало. Порезы складываются в общую картину видения, их все больше, они легкие, неглубокие, капиллярная кровь струится, а он жадно целует, вымазываясь в ней, кусает края ранок, будто сдирает кожу, скребется. Слышит ругань, отдающуюся в нем, и это уже чертова симфония. Он композитор, безумный и жаждущий, ведет мелодию тонко на грани какофонии, на грани верхнего до, на грани низких частот.
Бастиана хочется изрезать всего и полностью, без остатка, он уже не владеет собой. Мозг Джима перекрыт. Он совершенно точно не владеет собой, но он владеет Мораном. И это дает ему силы, вливается вместе с кровью, что он размазывает по животу, подрагивающему под его пальцами, щекой. Он закрывает глаза, наслаждаясь всем этим. Запах крови забивает ноздри, вкус соли и спирта на языке, и хриплый голос полковника, срывающийся, но твердый. Это добавляет объема, добавляет граней в трехмерное пространство. Он живой! Он контролирует! Но этого мало.
Джим выпрямляется, чтобы снова окинуть безумным взглядом, голодным взглядом, тело. И руки тянут ноги Морана, чтобы раскрыть его, упереть ступнями в пол. Он послушен, и Джим захлебывается ощущениями. Он падает на дно, пока пальцы оглаживают бедра. Повязка чуть грубее, чем кожа, но ему все равно. Он полон. И ему нужно выплеснуть из себя все.
Ведет носом по бедру, прижимается щекой, до самого пика. Тянется к паху, и вбирает в рот уже возбужденный член. Он контролирует. Полковник полностью во власти Джима, открытый, ругающийся. И его.
Джим сосет, властно втягивает наполовину, помогая ладонью, охватывая член, ведя по нему, размазывая свою слюну и кровь с пальцев, рецепторы взрываются, смешивая такие разные вкусы на языке, и мир ломается, взрывается, крошится, пока пальцы пробегают по коже, перекатывают яйца, за них, подбираясь к скрытому, желанному. Он расслабляет горло, позволяя головке упереться, сглатывает и улыбается. Он так полон!
Но это не все, это только начало. Он смотрит в глаза, выпуская член с влажным звуком, а после вылизывает, спускаясь ниже, ладонями раздвигая ноги шире, чтобы было удобнее добраться, смочить, втиснуть пальцы в пульсирующее, добраться уже изнутри, царапнуть нежные мышцы, по-девственному сжатые. Он больше не может ждать, инстинкт требует быстрее, стремительнее, на подготовку почти не остается времени, и ему даже не жаль полковника. Он виноват. Все виноваты. Моран облажался, Джим облажался. И Моран платить за всех, отдаваясь под безумным Мориарти на холодном кафельном полу.
Себастьян сам не рад, что не может без подначек. Это как бесконтрольное желание отколупать болячку или надавить на пораненный палец, чтобы посмотреть, насколько больше будет крови и насколько быстро она начнет сочиться наружу. И, может быть, она иссякнет быстрее, быстрее закончится в поврежденных капиллярах. Тем быстрее Джим либо окончательно взорвется (и тогда все закончится довольно быстро, зато навсегда), либо просто по руслу быстрее потечет, результат будет чуть медленнее, но все равно более эффективным, чем если не пытаться форсировать.
Моран скалится вместо полубезумной улыбки, как загнанный в угол зверь, который уже готов сражаться и только и ожидает, что боли, как когти соперника будут раздирать шкуру, как зубы буду впиваться в податливую плоть. Он словно жертвоприношение на кафельном алтаре бога Хаоса в руках безумного жреца, который решил порезвиться прямо перед церемонией в свое удовольствие. Да, бог Хаоса - это бог деструкции, разрушения, но у кого как не у него просить и за контроль тоже?
Молитву Джима Мориарти было слышно в самых дальних уголках макрокосма, и Моран мог читать каждую строку в демонически-черных глазах, впивающихся в душу. Они искали во взгляде Себастьяна желание отдавать напополам с желанием отчаянно и до последнего сопротивляться, потому что иначе магия не сработает, жертва будет напрасной и алтарь не засветится одобрением и благодатью древнейшего бога, появившегося задолго до людей. Это божество не может наделить просящего нужной силой из ниоткуда, энергия ведь не берется из ниоткуда и не исчезает в никуда - это элементарный закон физики. Чтобы она появилась где-то, откуда-то ее нужно забрать, преобразовать. Почему бы и не из разрушения того, что по-настоящему ценно? Хоть это и очень сомнительное утверждение...
Острыми росчерками пера-скальпеля на грудь Морана ложатся кровавые дорожки, казалось бы бесконечно излагая историю о том, что на самом деле не все то, чем кажется. Что Себастьян - не то, чем кажется, большинству из тех, кто его видел и знал. В последнем взбрыке разумности он пытается дернуться, прервать эту долбанутую вампирскую вакханалию на остатках распадающегося от боли, усталости и ранения тела, но темный взгляд держит крепко, словно крюком, впившимся в грудь. Держит болезненными подергиваниями в паху. Он даже уже не слышит, как ругается и не особо уверен, а слетают ли с его губ вообще хоть какие-то звуки.
Невыносимо воняет железом, как на заводе с плохой изоляцией от влажности, а кровь мерзко-теплая, размазана по груди и животу, как будто он в ней искупался. Хуже выглядит только восседающий на нем Джим, похожий на отобедавшего свежими младенцами каннибала. Если присмотреться, можно, наверное, даже увидеть частицы кожи от ранок на зубах, но лучше не стоит, потому что в таком случае Морана просто банально вырвет на блядски-холодный кафельный пол. Внутри горла дрожат голосовые связки, но он все-таки не может ими воспользоваться, все, на что его хватает - это поднять ослабевшую от идиотского, неправильного возбуждения подрагивающую руку, чтобы дотронуться до обнаженного бедра Мориарти, прежде чем та снова падает на кафель, впиваясь в него короткими ногтями.
Прикосновения обманчиво-ласкающие, но в них чувствуется давление ничуть не меньшее, чем от тяжелого, пьяного и безумного взгляда Джима. При всем осознании того, что случится дальше, он позволяет развести свои колени в разные стороны только потому, что это приближает конец и отдаляет его собственную кончину. Он не особо жалует такую смену позиций в лучшие дни, сейчас же для него это и вовсе оборачивалось мрачным предвкушением, как у пойманной Потрошителем шлюхи, когда уже точно нельзя было спастись и оставалось только уйти достойно. И от этого только сильнее контраст от обхватывающих пульсирующую головку знакомых губ, посылающих по всему телу маленькие искры удовольствия, вырывая изо рта непрошенный, чересчур старательный выдох.
Даже будучи в застилающем глаза туманом безумии сучонок знал, куда надавить кончиком языка, как сжать ладонью так, чтобы не мочь думать ни о чем, кроме этих пальцев, кроме этого пугающего, пустого взгляда. Кроме собственной ничтожности перед силами, превосходящими даже само понимание человека. Глаза Себастьяна самопроизвольно мучительно щурятся от извращенного удовольствия сквозь тонкую, как карпаччо, боль от порезов, путешествующую по обнаженной груди.
Только это отвлекает его от того, что дальше следуют ощущения не столь привычные и даже же не столь приятные. Он никогда не привыкнет к такому, он никогда не был и не будет в этой теме. Он никогда не поймет, как можно получать от этого что-то. По большей части Моран просто терпит непривычное проникновение, слабо дергается, пытаясь расслабиться (в этот раз проще исключительно потому, что силы на исходе) и сосредоточиться на оставшихся немногочисленных прикосновениях ловких пальцев к члену.
- Cac! Bualadh craicinn blaigeard, - не то чтобы от каких-то там по счету ругательств становится легче, но в этот раз вышло чуть громче, потому что ко всему прочему спина непроизвольно выгнулась, и как будто бы это само по себе не было поводом, от этого Моран неплохо приложился затылком к полу, а лопатки болезненно попытались вспороть кожу. - Блядь... Не отвечаю за то, что с тобой сделаю, когда это закончится, придурок!
Он было хотел сказать что-то еще, если бы его не прервал собственный стон.
Они в единой системе координат. Росчерк малой кривой, проходящей по касательной к этой параллельной вселенной. Их мир заключен в данном мгновении. Его мир заключен в данных секундах, что пульсируют на кончиках пальцев, погруженных в Морана. Пальцы сжимают, стискивают упругие мышцы, и это заставляет сверкать зубами, скалясь в пустоту кафельной стерильности, в молчаливость фаянса и металла.
Абсцисса, начало, рожденное языком и пальцами, его первая точка, что константой прошивает, удерживает его на призрачной грани, не позволяя соскользнуть в пучину хаоса внутри себя, запереться в своей черепной коробке, отгораживающей его личное безумие от безумия внешнего, окружающего. Ординатой проступает голос Морана, что фоновой петлей звучит на периферии сознания, внимания, просто белым шумом поверх красных пятен в глазах. И ему нужно было найти только аппликату, взять ее у самого основания, перетянуть, чтобы вдоволь насытиться, укрепиться, связаться еще крепче, морским узлом с поистине постоянным в его жизни человеком. Единственным, кто постоянен.
Он позволил пальцам выскользнуть, заменив их языком, смачивая, разглаживая, наслаждаясь процессом, ускоряясь с каждым движением упругой мышцы. Он не мыслил, не запоминал, его разум фиксировал все на подсознательном уровне, ведя его полуслепого вперед по спирали из инстинктов, ограничивая его окружностью нужды и жажды. Малой окружностью, что пульсировала, билась на кончике его слишком длинного языка.
Он распадался на части с каждым мгновением промедления, его глаза лихорадочно оглядывали тело, выдавая его безумие по капли, смертельные искры, готовые воспламенить все что угодно, готовые вспыхнуть от короткой вспышки. Он готов вспыхнуть, сорваться, лишь бы эта проекция сработала, абсорбировала и вернула его из пепла пустого, чтобы снова наполниться знаниями, логикой, новым безумие взамен старого.
Он укусил кожу бедра, выдохнул и снова прошелся кончиками пальцев, чтобы почувствовать открытость, но только на секунды. Его уже не заботило, ему было неважно. Это не удовольствие, это неизбежность. И боль всегда была ее знаменателем. Он приставил член, надавил проталкиваясь сквозь, внутрь, медленно, неотвратимо. Одним движением скользнул, натягивая до конца. Зажмурился, стиснул зубы. Он контролировал. Контролировал полностью все чувства, скованные, подавленные, ненужные вырвались и покачнулись. Они словно сообщающиеся сосуды, и Мориарти открыл глаза, устанавливая зрительный контакт. Ему нужно было это, когда их эмоции перекатывались между ними, будто они связаны, действительно связаны в одной точке. И Джим на этой плоскости одномерен, как и Моран. В одной плоскости. И эта точка соединяет такие разные фигуры.
А потом все перестало... Мысли кончились, застилаясь туманом. Будто по доске размазали мел, стирая записи. Он все еще смотрел в глаза Морана, прожигая его, приковывая его, но тело пришло в движение. Вдохи тяжелые, поверхностные, быстрые, прерывистые. Губы сухие, шершавые, полуоткрытые. И толчки бедер. Стремительно, скоро. Чувства вспыхивали, все рецепторы обострились, и импульсы запустили реакции. Горячо, туго. И ему хотелось еще, еще. Внутрь. Наружу. Он не контролировал себя, но одним взглядом удерживал Морана, пока мир вокруг них качался, сотрясался, падал ниц, разрушаясь. И Мориарти вторил миру, нисходя до молекул, атомов, субатомов, нейтронов. С каждым дерганым движением члена, бедер, плеч, с каждым вздохом воздух казался разреженным, а жар, охвативший тело, тем самым пламенем, что уготовил для него Ад. Но он не верил. Он верил только в эти секунды, что пульсировали вместе с их кровью.
Мерзко стекала вниз по ребрам кровь из ран - она больше не выступает эстетичными дорожками и бусинками на грудной клетке. Кровь наводняла впадины, образованные косточками и мышцами, размазывалась по рельефу, теряя на воздухе цвет, с которым появилась из надрезов, темнея и не давая никакого запаха. Но она одуряла - Морану казалось, что он принял кровавый душ и теперь воняет как труп убитого охотником оленя: густо и тяжело - аж ноздри забивает. Воздух резко выходил из носа, словно стараясь его вытолкнуть, но это не работало - только ощутимей становилось возбуждение, только мучительнее казался вес чужого тела и отчетливее усталым телом воспринимались конвульсивные реакции на прикосновения. Господи, он наверное больше похож на припадочного, чем на человека, над которым совершается сколько-нибудь сексуальное действо. Да и чувствовал себя так же, потому что разум быстро понимает, как нужно и что нужно. Сердце споро ведется на обещания эмоций. Зато инстинкты всегда трубят о сопротивлении, даже если самый сильный из них - инстинкт самосохранения - вымер, как мамонты.
В такие моменты обычно Себастьян уже привык за столько лет держать себя в руках, но сейчас как никогда хотелось оттолкнуть от себя Джима, уйти от непривычных, не своих ощущений в заднем проходе, несвойственных природе. Спасало только то, что сил ему хватало только на то, чтобы поднять руки, но им не судьба дотянуться до "мучителя" в таком положении. Убежать удавалось только коротким непрошенным стонам.
- Хватит медлить! - процедил он свозь стиснутые зубы.
Он не получил в ответ никаких слов - только взгляд. Мориарти словно вернулся откуда-то не отсюда в холодную ванную комнату, вспомнив, что Себастьян пока еще живое тело, у которого все еще кое-как работает мозг. Живое пока еще. Это было похоже на затянувшуюся сцену смерти в театре, и Моран даже жалел, что после занавеса придется воскреснуть так или иначе, потому что сейчас было не время умирать.
Если бы взгляды могли убивать, то Морана сейчас пришпилило бы к кафелю, как бабочку иглой в руках энтомолога-энтузиаста. Но именно две дыры на лице Джима Мориарти выровняли пульс, остановив начавшую бестолковое сокращение мышцу на ноге, словно Себастьян долго не смог сориентироваться в координатной плоскости, потеряв точку отсчета. Как глупо, потому что он сам этой точкой отсчета и был.
"Это все кровопотеря и неудача, Себастьян, кровопотеря и неудача."
Легкий укус на бедре заставляет сосредоточиться, собрать последнее, что есть, чтобы ответить взглядом на взгляд, перед тем, как лихорадочно-горячий член таранит вход. Это, черт возьми, больно и, по большей части для любого нормального мужика - унизительно, но главная шутка была в том, что, несмотря на то, что они не играли в боль и боль была настоящей, они не играли в опасность и опасность была настоящей, как и возможность смерти, унижение было единственной категорией, в которую получалось только играть. Что это, феномен союза двух психопатов?
Глаза Джима продолжают сверлить его, как бур - до самого дна, словно тот надеется, что неоновыми буквами в глазах пробежит строка "Сдаюсь на твою милость". А может Себастьяну и просто кажется из-под полуприкрытых век, которые непроизвольно щурятся, когда головка болезненно протискивается между мышц, которые не получается расслабить должным образом.
Позвольте представить - Джим Мориарти, единственный в мире придурок, который трахается с открытыми глазами! Долбаный больной извращенец. Нехарактерная мысль в неподходящий момент вытаскивает из Себастьяна вместе со стоном хриплый смешок, вешая на губы кривую улыбку - вызов принят. Моран вдыхает глубже со следующим толчком бедер Джима навстречу своей заднице, и вцепляется одной рукой в спину Мориарти на автомате из-за обжегшего лавой ощущения внизу живота - засранец в горячке еще и умудряется попадать куда надо, и на том ему спасибо.
Их грудные клетки соприкасаются, формируя новый кровавый рисунок, а губы снова впиваются друг в друга - до крови, болезненно, из-за бешеного ритма они стукаются зубами, но так Морану проще не стонать позорно в голос, проще не вдавливать до органов руку на чужой спине. А еще отвлечься от мысли, что таким Джим нравится ему гораздо больше - настолько настоящий, что не может себе позволить быть таким, когда он в себе. Слишком настоящий, хоть и затевал это все совершенно не для того. Джим вытащил из Майкрофта Холмса все, что хотел знать, но сейчас точно так же сдает пароли и явки Себастьяну. От этого только сильнее возбуждение дергает за ниточки внутри, и мучительно хочется дотянуться рукой до собственного члена, просто наблюдая за двигающимся в нем Мориарти, если бы только была возможность.
Запах. Запах усиливает его больное возбуждение, заводя с каждым толчком, пока его член стискивают мышцы, не готовые к движениям рванным и дерганным. Запах усиливается с каждым вдохом, соленая кровь пропитывается соленым потом, тройной порцией с каждой стороны, и мир дрожит в этих каплях, размазанных по их разгоряченной коже.
С каждым движением на кончике языка теряется вкус, и он срывается в бездну, цепляясь руками, пальцами за выступающие края ребер, шеи, натягивая сильнее, срываясь вниз, тянет за собой, все еще всматриваясь слепо в широкие зрачки Морана, тянет вниз, скользя прерывисто в горячей упругой тесноте. Тянется губами, зубами к коже, дотягивается до всего, что попадается перед его глазами, кровавый узор мельтешит, и рецепторы снова взрываются на самом корне, сцеживая соль, вкус приходит вслед за запахом. И эта карусель вертится вместе с его закупоренным мозгом.
В тишине их шлепки почти гром, слишком громкие, резкие, кожа покрыта испариной, и каждое движение, трение, слишком влажное для их тел, слишком томительное, болезненное, на самой грани, шепот, стоны, смешанные с вскриками, и кажется правильным не молчать, молчать сложно, когда мир рушится с каждой секундой, рушиться, мельчает, взрывается, восстанавливается по маленькому кирпичику, и никто не знает где начало, конец, все смешалось в этой кафельной комнате, и от плиток эхом отскакивают запахи, звуки, они поистине везде и нигде.
Звуки полнят, пульс частит, тело сводит судорогами, и с каждым движением внутрь и наружу пальцы сводит, мышцы деревенеют, ему хорошо. Ему чертовски хорошо, что он может сейчас быть собой. Собой. Просто сгустком энергии, аккумулированной в этом небольшом теле. И контролировать все. Себя, Морана. Этот контроль дребезжит нервной струной, протянутой через весь его организм. И эта струна пронзительно натянута, что готова лопнуть от малейшего касания.
Его пальцы скребутся по коже, его член скрыт внутри, и вся его кожа пылает, он кажется себе объятым и погребенным в этом пламени, но это наслаждение. И он просто чувствует. Снова чувствует, не анализирует, не строя гипотез, не решая сложное уравнение, а просто мыслит образами, отмеченными на сетчатке глаз, профильтрованными нервными импульсами. Мельтешение картинок, вкуса, запаха, звуков. И тактильности. Ощущения наполняют его, затрагивают изнутри все, что еще является Джимом Мориарти.
И это доводит его до края. До самого края бездны, в которую он падает самозабвенно, самоотрекаясь и снова рождаясь в облаке пепла. Он низвергается в ничто, застывая, стискивая пальцы на плечах Морана, погрузившись настолько глубоко, прижатым так плотно к груди, животу, чувствуя его напряженный член, скалиться, гримасничает, и все кончается, опустошается. Он выжат, вздрагивая в последний раз, наполняя Морана спермой, сообщаясь с ним, выдыхая, закатывая глаза и теряя абсолютно связь с реальностью.
Он там, внутри, потерян среди всех своих миров. И его тело после стольких испытаний просто ломается, оседает на окровавленном теле полковника. Джим Мориарти остается внутри, засыпая после напряжения, выключаясь с поспешностью севшей батарейки. Он больше не существует, но где-то там, в своей черепной коробке, он готовиться к новому. Он спит, распластавшись по Себастьяну, глубоко и громко вдыхая, его грудь равномерно движется. Раслабленный, утомленный. Он скоро воскреснет.
Морана определенно лихорадит. Как иначе объяснить, что когда они двигаются, точнее Джим двигается, и их кожа соприкасается, Себастьяну почти больно от этих прикосновений, словно у него высокая температура, и при этом его знатно холодит при не проходящей горячке. Очень похожие ощущения. Он все-таки что-то подцепил, бегая с дырой в бедре по всяким злачным крышам?
Дурацкие звуки раздражают слух - это хуже дешевого порно: они такие громкие, что это даже на анимационное порно похоже слабо. Скорее, просто на идиотский мультфильм для неопределенной возрастной аудитории. Отвратительное освещение одновременно недостаточно и слепит чувствительные от потери сил глаза, неспособные сопротивляться насилию лампочки и чужого взгляда.
А Джим продолжает меняться, словно наполняется собой и в принципе живым человеком: он больше не двигается нервно, дергано - былую гибкость словно вкачивали большими порциями обратно, расстроенную струну снова натягивали на колок, и она снова начинала звенеть, как воздух звенел производимым ими отвратительным в сущности человеческим шумом. От пальцев, вцепляющихся в бедра Морана, снова протягивались нити господства, сила вновь расправляла крылья над Лондоном, убедившись, что ни одно все-таки не сломалось. Он это видел или придумывал, придавая слишком много несуществующего смысла действиям больного разума? Вот только он и сам-то нездоровый - как же тут теперь определишь...
Вместо настоящего удовольствия - смесь конвульсии мыслей, едкой боли и попыток вместо оргазма не отправиться парить в бездну липкого полузабытья. И голова кружится, будто он падает, хоть и продолжает лежать на полу, истекая кровью и болью, пока из него вытекает контроль над собой, который Джим впитывал как губка. Кончает он скорее по инерции, нежели чем физически дошел до этой точки. Просто не мог бы. Что-то сработало на психологическом уровне, приказывая распрямить внутреннюю пружину, сжатую не конца, чтобы не погорели все предохранители, чтобы не достигнуть точки бифуркации, от которой все никогда не вернется обратно, как и положено каждой уважающей себя точке бифуркации.
Себастьян не чувствует, как кончает себе на живот, он в принципе удивлен тому, как мышцы еще способны на какие-то резкие сокращения, когда его выгибает лишь единожды под Джимом, вцепившимся теперь в него всеми конечностями, словно стараясь надеть его, как шкуру оборотня. Зрение подергивается кровавой пеленой, поэтому Морану очень сложно сказать, упал ли он в оргазмическое забытье на несколько минут или же просто отрубился в блаженный и такой желанный обморок. Это не важно. Не важен даже вопрос, будет ли это состояние вечным, перейдя в смерть, или нет.
Сколько прошло времени? Несколько минут, час, секунды? Судя по тому, что от тяжести тела на нем еще не успело все онеметь, то прошло минут пять или десять - не больше.
"Стоп! Тела? Бля..."
Невероятным усилием воли Себастьян заставляет себя открыть глаза. Но нет, опасение/надежда не сбылись: Мориарти сладко посапывал и вероятно видел уже какой-то там сон.
"Вот ведь ублюдок..."
Еле двигая конечностями и при помощи всего остального тела Морану удалось освободиться из-под несущественного гнета, в нынешнем состоянии казавшегося роковым, просто спихнув Джима на кафельный пол рядом с собой. Впрочем, тот даже не удосужился проснуться.
"Сволочь, притомился."
Оргазм перезагрузил мысль, но не регенерировал тело. С трудом удерживая в себе рвоту, Себастьян совершил один ползок до ванны. И другой. И еще, попутно схватив упавшие с полки брюки Мориарти, где обнаружился мобильник.
"Охуенная будет картинка - два еблана в сперме и крови, оба полудохлые."
- Док? - он смог набрать правильно и до конца номер, только когда перевалился за эмалированный бортик и смог отдышаться. Из-под повязки снова струилась кровь. - Блядь! Нет. Кондуит. Ванна. Второй этаж, - на той стороне трубки никогда ничего не спрашивали, кроме одной вещи. - Все инструкции на случай - в компьютере.
Мобильник весело разбился о кафель.
Последнее, что Себастьян помнит перед тем, как его поглотила слепая и глухая чернота - теплая вода из душа приятно омывает живот.
URL записи